Неточные совпадения
— Но, издеваясь над стихами, не издевались ли вы и над идеями представительного правления, над идеями, ради реализации которых
деды и отцы ваши боролись,
умирали в тюрьмах, в ссылке, на каторге?
Она совсем онемела, редко скажет слово кипящим голосом, а то целый день молча лежит в углу и
умирает. Что она
умирала — это я, конечно, чувствовал, знал, да и
дед слишком часто, назойливо говорил о смерти, особенно по вечерам, когда на дворе темнело и в окна влезал теплый, как овчина, жирный запах гнили.
Случился странный анекдот с одним из отпрысков миновавшего помещичьего нашего барства (de profundis!), из тех, впрочем, отпрысков, которых еще
деды проигрались окончательно на рулетках, отцы принуждены были служить в юнкерах и поручиках и, по обыкновению,
умирали под судом за какой-нибудь невинный прочет в казенной сумме, а дети которых, подобно герою нашего рассказа, или растут идиотами, или попадаются даже в уголовных делах, за что, впрочем, в видах назидания и исправления, оправдываются присяжными; или, наконец, кончают тем, что отпускают один из тех анекдотов, которые дивят публику и позорят и без того уже довольно зазорное время наше.
— Не думала я дождаться тебя; и не то чтоб я
умирать собиралась; нет — меня еще годов на десять, пожалуй, хватит: все мы, Пестовы, живучи;
дед твой покойный, бывало, двужильными нас прозывал; да ведь господь тебя знал, сколько б ты еще за границей проболтался.
— Ему приснилось, что он на воле, и он
умрет от этого, — говорил
дед, указывая на клетку начавшего бунт соловья.
— А, так у него была и внучка! Ну, братец, чудак же она! Как глядит, как глядит! Просто говорю: еще бы ты минут пять не пришел, я бы здесь не высидел. Насилу отперла и до сих пор ни слова; просто жутко с ней, на человеческое существо не похожа. Да как она здесь очутилась? А, понимаю, верно, к
деду пришла, не зная, что он
умер.
Старик
умер, когда Матвей еще был ребенком; но ему вспоминались какие-то смутные рассказы
деда о старине, о войнах, о Запорожьи, где-то в степях на Днепре…
Я у вас человек новый,
дед мой всего шесть годов назад в Обноскове пастухом умер-с, меня здесь чужим считают, и кредита мне нет!
Умер мой
дед, и по летам я жил в Деревеньке, небольшой усадьбе моей новой бабушки Марфы Яковлевны Разнатовской, добродушнейшей полной старушки, совсем непохожей на важную помещицу-барыню.
Может быть,
дед,
умирая и видя, как его грабят, подумал, что это он, Илья, сказал Петрухе про деньги.
Лотохин. Вот и имение стоит сто тысяч, а продается за пятьдесят; да кроме того, оно должно быть вам дорого, потому что это имение
дедов ваших, там они родились и
умерли.
Срубленную елку
дед тащил в господский дом, а там принимались убирать ее… Больше всех хлопотала барышня Ольга Игнатьевна, любимица Ваньки. Когда еще была жива Ванькина мать Пелагея и служила у господ в горничных, Ольга Игнатьевна кормила Ваньку леденцами и от нечего делать выучила его читать, писать, считать до ста и даже танцевать кадриль. Когда же Пелагея
умерла, сироту Ваньку спровадили в людскую кухню к
деду, а из кухни в Москву к сапожнику Аляхину…
На луговой стороне Волги, там, где впадает в нее прозрачная река Свияга и где, как известно по истории Натальи, боярской дочери, жил и
умер изгнанником невинным боярин Любославский, — там, в маленькой деревеньке родился прадед,
дед, отец Леонов; там родился и сам Леон, в то время, когда природа, подобно любезной кокетке, сидящей за туалетом, убиралась, наряжалась в лучшее свое весеннее платье; белилась, румянилась… весенними цветами; смотрелась с улыбкою в зеркало… вод прозрачных и завивала себе кудри… на вершинах древесных — то есть в мае месяце, и в самую ту минуту, как первый луч земного света коснулся до его глазной перепонки, в ореховых кусточках запели вдруг соловей и малиновка, а в березовой роще закричали вдруг филин и кукушка: хорошее и худое предзнаменование! по которому осьми-десятилетняя повивальная бабка, принявшая Леона на руки, с веселою усмешкою и с печальным вздохом предсказала ему счастье и несчастье в жизни, вёдро и ненастье, богатство и нищету, друзей и неприятелей, успех в любви и рога при случае.
Отцы и
деды прежде накопили,
А он, своим умом и счастьем, много
К отцовскому наследию прибавил,
И
умер в ранних летах; не судил
Ему Господь плоды трудов увидеть.
Один из них сошел с ума на том, что он сверх своей порции имеет призвание есть по полупорции у всех товарищей, основывая пресмешно свои права на том, что его отец
умер от объедения, а
дед опился.
Стали падать крупные капли дождя, и их шорох звучал так таинственно, точно предупреждал о чём-то… Вдали он уже вырос в сплошной, широкий звук, похожий на трение громадной щёткой по сухой земле, — а тут, около
деда и внука, каждая капля, падая на землю, звучала коротко и отрывисто и
умирала без эха. Удары грома всё приближались, и небо вспыхивала чаще.
— Ну!.. — вдруг вспыхнуло что-то в Лёньке. — Молчи уж ты!
Умер бы,
умер бы… А не
умираешь вот… Воруешь!.. — взвизгнул Лёнька и вдруг, весь дрожа, вскочил на ноги. — Вор ты старый!.. У-у! — И, сжав маленький, сухой кулачок, он потряс им перед носом внезапно замолкшего
деда и снова грузно опустился на землю, продолжая сквозь зубы: — У дити украл… Ах, хорошо!.. Старый, а туда же… Не будет тебе на том свете прощенья за это!..
— А так уж устроено богом, голубь. Всё — земля, а сама земля — пыль. И всё
умирает на ней… Вот как! И должен потому человек жить в труде и смирении. Вот и я тоже
умру скоро… — перескочил
дед и тоскливо добавил: — Куда ты тогда пойдёшь без меня-то?
От скуки разговариваю я с
дедом и узнаю от него, что женился он 16 лет, что у него было 18 детей, из которых
умерло только трое, что у него живы еще отец и мать; отец и мать — «киржаки», то есть раскольники, не курят и за всю свою жизнь не видали ни одного города, кроме Ишима, а он,
дед, как молодой человек, позволяет себе побаловаться — курить.
Второй Зайниц,
дед Артура, дрался под Аустерлицем и
умер профессором военной академии.
— Он подле престола Создателя… там, между другими ангелами. У него золотые крылья… и у твоей
деды тоже… они оба улыбаются… манят… Мне душно… очень душно… подними мне голову… я, должно быть,
умираю…
— Хочешь, я вынесу тебя на кровлю, Юлико, — туда, где
умирала деда? — высказала я внезапно блеснувшую мысль. — Может быть, там тебе будет легче.
Она
умерла — моя красавица-деда! Черная роза обрела свою родину… Ее душа возвратилась в горы…
— Нет, нет, — испуганно зашептал умирающий, — не уходи от меня. Я никого не хочу, кроме тебя… Бабушка, наверное, не любит уже меня больше… Я невольно обманул ее… Она думала, что я буду здоровым и сильным, а я ухожу в небо, как Дато. Я — последний оглы-Джамата… Последний из князей Горийских… Когда
умрет дядя Георгий, не будет больше рода Джаваха… Забудут героев, павших за родину наших отцов и
дедов… Не будет рода Джаваха…
— Юлико, — насколько возможно спокойно проговорила я, — когда
умирала деда, она не боялась смерти. Она видела ангелов, пришедших за нею, и дивный престол Господа… Около престола стояли ликующие серафимы, и
деда пошла к ним с охотой, она не плакала… Темный ангел пришел к ней так тихо, что никто его не заметил…
Осторожно ступая, чтобы не разбудить Родам, я шла с моей ношей по длинному коридору и затем с трудом стала подниматься по витой лестнице наверх. Ступив на кровлю, я положила Юлико, дрожавшего, как в лихорадке, на тахту, ту самую тахту, на которой шесть лет тому назад
умирала деда. Потом я принесла подушки и бурку, которою закутала больного поверх одеяла.
И только что я водворился там, как получил депешу из Нижнего:
дед мой по матери, П.Б.Григорьев, престарелый генерал павловских времен,
умер, оставив мне по завещанию прямо (помимо того, что получала моя мать) два имения в черноземной полосе Нижегородской губернии.
Подобно своему великому
деду, герою Донскому, он хотел
умереть государем, а не иноком.
Отец ее не соглашался на наш брак, но он
умер, и Елизабета, оставшись сиротой, укрыла свою голову от житейских гроз под кровом
деда и сердце свое на моей груди.
Прадед графа Аракчеева, Степан,
умер капитаном, служа в армейских полках;
дед, Андрей, был убит в турецком походе Миниха, армейским поручиком, а отец его, тоже Андрей, служил в гвардии, в Преображенском полку, и воспользовавшись милостивым манифестом 18 февраля 1762 года, по которому на волю дворян представлялось служить или не служить, вышел в отставку в чине поручика и удалился в свое небольшое поместье в 20 душ крестьян, которые при разделах пришлись в его долю из жалованного предку наследия, в тогдашнем Вышневолоцком уезде Тверской губернии.
И честь вам, падшие друзья!
Ликуйте в горней сени;
Там ваша верная семья —
Вождей минувших тени,
Хвала вам будет оживлять
И поздних лет беседы.
«От них учитесь
умирать!» —
Так скажут внукам
деды;
При вашем имени вскипит
В вожде ретивом пламя;
Он на твердыню с ним взлетит
И водрузит там знамя.